Капля крови взятая на анализ. Глава из книги В.П. Кирьязова "Благоево и Благоевцы"

«КАПЛЯ КРОВИ, ВЗЯТАЯ НА АНАЛИЗ»

Стоянов Николай Георгиевич

 О докторе Николае Стоянове в последний год его жизни начали все чаще говорить: «Это тот самый, у которого сын артист из «Городка». Когда такая «визитная карточка» долетала до Николая Георгиевича, он смущенно улыбался: «Если людям так легче меня запомнить, я не против... Моя «аудитория» — несколько тысяч «выпускников роддома № 7», а у сына аудитория миллионная…» Слушая эти речи, родные и близкие с удовлетворением отмечали про себя: кажется, потихонечку наш упрямый Коля смиряется с выбором сына. Доцент Одесского медицинского института Николай Стоянов мечтал видеть Юрия врачом. Коллегам казалось, Стоянов только этим и озабочен, в ущерб собственной научной карьере. Он «выкапывал» очень интересные материалы, которых с избытком хватило бы на две докторские. Но Николай говорил, что это только гипотезы, и надо много времени на то, чтобы все самому перепроверить. Он словно чувствовал, что такого времени ему лично не отпущено. И возлагал надежды на сына, которого надеялся плавно погрузить в тему. Однако на пути реализации такого плана было несколько препятствий. Первое заключалось в том, что существовало негласное правило, и за его исполнением следил обком партии: дети преподавателей не могут учиться в том вузе, где трудятся их родители. Поэтому Николай Георгиевич отслеживал успехи коллег в других мединах страны, чем-то ему нравился Днепропетровский, и он говорил сыну: «Юра, поедешь в Днепропетровск, ты любишь купаться — а там Днепр, пресная вода… После второго курса я тебя переведу в Одессу. Притворюсь больным, возьму справки, друзья помогут, и «по состоянию родителей, которые нуждаются в помощи единственного сына», ты переедешь в наш вуз. В крайнем случае, если понадобится, я уйду из медина…» Но было и второе препятствие: сын грустно слушал про свои перспективы, и… И не загорался идеей отца. Он брал «Литературную газету», которую открывал только на последней странице, где печатался «Клуб 12 стульев», и говорил папе: «Вот Аркадий Арканов тоже окончил медин, а стал сатириком. Слушай, что он говорит: «Мы юмором врачуем пороки человечества. А медицина ничего не потеряла, когда ее покинул доктор Арканов». «Ты все на хохмачей ориентируешься. А я хочу тебя видеть солидным человеком, интеллигентом во втором поколении… Ты слышал, что англичане подстригают газон 100 лет, чтобы он обрел настоящую красоту. Так и интеллигентные семьи слагают свои традиции из поколения в поколение…» Стоянов непременно хотел видеть сына профессором медицины — это имело для Николая Георгиевича символическое значение: сам выходец из древней семьи хайдутов-переселенцев, дервенджиев, охранявших горные перевалы в болгарской Страндже, он вырвался в большую науку. «Я не успею в один рывок сделать продвижение в академики. Сын должен продолжить восхождение, а внук станет академиком…» Юрий в выпускном классе все серьезнее готовился к поступлению в театральный вуз, а Николай Георгиевич продолжал собирать материалы по очень актуальной медицинской теме, «накопал» столько, что хватило бы и внуку. «А почему сам не защищаешь докторскую?» — спрашивали и сын, и жена, которая явно склонялась к выбору сына. «А кто семью кормить будет? — парировал Николай, — В эти материалы вникнуть нужно, ставить эксперименты нужно. Тут пока только гипотезы и догадки. Вот мы и распределим обязанности в семье: я буду тебя кормить до старости, а ты молодыми мозгами будешь анализировать факты и наблюдения. Это будет мой вклад в науку». Но сын был не менее упрямым и не менее целеустремленным, чем отец. С детства он «корчил рожи», забавлял взрослых, и они ему восторженно аплодировали. Думали, детская самодеятельность, домашний театр, перерастет. А Юрий, получив аттестат зрелости, зрелое решение и принял: поступил в Московский театральный институт, после окончания которого получил престижное распределение в Ленинградский БДТ к знаменитому Г. Товстоногову. «Ты мной не гордишься? Твой сын покорил две столицы, а ты не гордишься?» — ласково спрашивал отца непослушный сын. Нет, Стоянов-старший понимал, что Юрий взял некую высоту, которая не под силу остальным. Но непослушание отца в болгарской староукладной семье — это признак почти что неблагополучия и даже беды. Стоянов-младший долго играл в массовке, или выходил с тривиальным сообщением «Кушать подано», пока, наконец, не встретился с Ильей Олейниковым, который был старше Юрия ровно на 10 лет, а родились они в один день. Узнав об этом, Николай Георгиевич с некоторой надеждой произнес: «Слава богу, что этот старше, может, будет сдерживать стояновский авантюризм. У меня-то он в меру. А у Юры он без меры».

*   *   *

Но мы в нашем повествовании забежали вперед. Вернемся к той поре, когда Николай Георгиевич окончил медицинский институт. Редко кому из молодых специалистов удавалось «устроиться» в Одессе, как правило, выпускников распределяли в села. Не минула чаша сия и Николая, хотя профессора говорили: ты должен заниматься наукой. На распределительной комиссии Стоянов попросил направление в родное Благоево, но на ту пору тамошнюю больницу воссоединили с Петровской, и некоторых врачей пришлось даже сократить. Вакансия была в другом болгарском селе — Бородино Одесской области, и Николай принял предложение. Назначен был на должность врача-гинеколога, но поскольку в Бородино рожениц было не так уж много, а пациентов с другими заболеваниями ежедневно приходило немало, Стоянов начал лечить всех, кто «торопился» на работу. Терапевт и хирург были ему только благодарны. Особенно часто приходилось помогать травмированным механизаторам. Техника в колхозе была старой, да и дисциплина самих механизаторов хромала: в порядке вещей было «хлопнуть» пару стаканов вина «для сугрева на продуваемых полях». То и дело ранили себя прицепщики, трактористы, механизаторы. Приходилось зашивать раны. А электричества в селе еще не было, случалось, с поля привозили пострадавшего ночью. И тогда Николай брал с собой жену, она держала керосиновую лампу над операционным столом, а Стоянов в полутьме спешно орудовал скальпелем ... Стоянова полюбили не только в Бородино, «до хубавия дохтур» начали привозить больных из соседних сел. Живи и наслаждайся славой, заслуженным авторитетом. К тому же крестьяне «вели себя недостойно»: то курицу передадут, то графин вина, то банку сметаны. Пора было погреб строить, а то запасы продуктов накапливались. Безбедная жизнь гарантирована была до глубокой старости. Но нет, Стоянов-мэтр шел «в первоклассники» — готовился сдавать экзамены, так называемый «кандидатский минимум». Мечта о науке не покидала Николая Георгиевича, и через несколько лет он добился перевода в Одессу, поступил на работу в родильный дом № 7, и тут же начал работать над диссертацией. В роддоме практикующим врачем Николай оставался до самой смерти. Когда Стоянов заболел, его кабинет в родильном доме переоборудовали под палату, сюда друзья-врачи приезжали на консилиум. Знаменитый гинеколог уходил из жизни в том доме, где многим помогал появиться на этот свет. В его уход персонал не верил, и продолжал просить консультации у слабеющего шефа. Друзья в шутку называли его «крестным отцом безнадежных», имея в виду тех малышей, которые появлялись на свет недоношенными, а также тех, кто рождался с пороками сердца, с другими осложнениями. Бывало, вваливался в кабинет доктора Стоянова здоровый детина: в руке букет цветов, рядом с ним смущенная девушка. Николай Георгиевич обычно восклицал: – Ох, каков Геркулес, кто таков?! — но, не дожидаясь ответа, обращался к даме, — чем могу помочь, красавица? – Да у нас все в порядке, — спешил объяснить ситуацию «Геркулес», — мы пришли пригласить Вас на свадьбу. – А мы знакомы? Кто вы? – Говорят, вы первый человек, кого я увидел, появившись на свет пятимесячным… Я же Славик Поповский… – И жить торопишься, и чувствовать спешишь… — улыбался доктор, — ну, рассказывай. Только давай даме стул предложим, а сам, братец, постой, пожалуйста, а то наши стулья под тобой развалятся. Стоянов овладел особой методикой спасения младенцев, он постоянно корректировал ее, изучая развитие своих пациентов как можно дольше, до отрочества. Но нередко к нему приходили и совсем взрослые «дяди», сами ставшие уже отцами. Боялись наследственности, боялись, как бы их потомство не повторило «подвиг» родителя. Николай Георгиевич успокаивал: досрочное рождение не наследуется… Проблемные беременные старались попасть именно под опеку Стоянова — он лечил даже своим оптимизмом и очаровательной улыбкой, обнажавшей «шестьдесят два зуба».

*   *   *

Как родилась мечта стать врачом? — сам себя частенько спрашивал Николай. И ему казалось, что все случилось, когда избили отца. А дело было так. Нельзя сказать, что Николай Стоянов был рослым парнем, но в свои четырнадцать выглядел семнадцатилетним. Поэтому в 1944-м его едва не угнали на работы в Германию. Отец заступился. Благоево в 1941 году заняли румыны. Продажнейшие солдаты торговали листовками «Совинформбюро», от румын можно было узнать все последние новости на фронтах, они ходили по дворам и меняли антифашистские и антирумынские листовки, которые попадали в село неведомыми путями, — требовали за «эту важную бумажку» кур, брынзу, молоко и хлеб. Потом их бизнес разросся. В селе существовал комендантский час, а молодежь его систематически нарушала, собиралась на седянки. Румыны засекали, в каком доме допоздна горит свет, заглядывали в окно, видели молодежь, и делали засады. Когда парни расходились по домам, их отлавливали и объявляли партизанами. С утра к родителям приходил переводчик — это были такие же этнические болгары, но из бессарабских сёл. Они приносили «хубав хабер»: вашего сына расстреляют, потому что он партизан, и у него в кармане была листовка. Но его можно выкупить. «Три смушки за претора — то есть три каракулевые шкурки для претора, — и една за мен, дето ви помагам. Ще чакам, да дойдете, ще ва заведа» (то есть переводчик будет ждать родителей в жандармском управлении, и попробует умилостивить претора, который — может быть! — снизойдет и примет просителей. Не в каждой семье имелось четыре каракулевых шкурки, тем более, если сынок попадался не впервой. Приходилось ходить по селу и одалживать каракуль. Иногда родители девушки, которой на седянке уделял особое внимание «партизан», приносили пару шкурок, говоря успокаивающе: «Нали можем да станем роднина. Нали може да стане наш зет…» Сколько таких «партизан» и потенциальных женихов не вернулось с войны. В конце сороковых-начале пятидесятых девушки уезжали из села в том числе и потому, что в городе проще было найти спутника жизни. Так что угасание болгарства в селе, и исход населения из Благоево можно объяснить многими причинами. Но в том числе и ассимиляция старейшей колонии ускорена и трагедией войны. Вообще, раны, нанесенные войнами, не совсем правильно определять только количеством погибших солдат, разоренных предприятий, обездоленных семей, детей-сирот. Войны сдвигают и какой-то более глубинный пласт, на котором возрастает этнос. Постепенно этот пласт становится все тоньше и тоньше, и теряется исключительность этноса, он почти полностью ассимилируется. Одним из близких товарищей Стоянова был профессор Михаил Дмитриевич Дыхан, он был любитель ходить в гости к землякам, потому что от них веяло малой родиной. Но и земляки любили принимать Дыхана, слушали его рассказы. Николай интересовался историей и был пытливым, всегда спрашивал: «А почему так произошло? Какова причина данного события?» В своей книге «Благоево-200» Михаил Дмитриевич публикует документ, из которого явствует, что после освободительной русско-турецкой войны 1877-78 гг. из Благоево (тогда Кошково) переехало в Болгарию 30 семейств, среди них Петр Атанасов Волков, Василий Крыжановский и Петр Николаев Коев (М.Дыхан «Благоево-200», Одесса, 2002, с. 29-30). «Почему они уехали?» — требовал объяснения Николай Георгиевич. Как нам кажется, сорвала эти 30 семей война. Можно предположить, что в составе русской армии были призывники из Кошково, скорее всего их перевели в Болгарское ополчение. А после войны героическим воинам, отличившимся на Шипке, было предложено оставаться в Болгарии и строить Земское войско молодого государства. Тем, кто соглашался послужить новой родине, разрешалось вызвать свои семьи. К тому же в Болгарии вдруг оказалось много свободных земель, потому что богатые турки-землевладельцы бежали. Требовались крестьянские руки. И 30 семей из Кошково, а это 150-200 человек, повторили путь предков, но в обратном направлении. Молодой Болгарии это была ощутимая помощь, а для Кошково потеря. Таких «выветриваний» населения сквозь века было немало, так что сегодняшние этнические перемены в Благоево имеют долгую историю, точнее, демографический спад в селах имеет свою протяженную историю: если построить декартову систему координат, то сначала синусоида восходит, потом падает, и вот-вот нырнет под ось абсцисс… Небытие. У Николая было сильно развито воображение. Он переживал былое почти так же, как переживал проблемы недоношенного плода. – Вот ты профессор, — говорил он Дыхану, — я доцент. Село нами должно гордиться? Или мы предатели? Бросили малую родину, неблагодарные отроки её… – Но мы же служим своим талантом большему числу людей, чем служили бы в селе… — пробовал возражать Дыхан. – Ты рассуждаешь, как некоторые нерадивые гинекологи: когда у них на руках умирает новорожденный, оправдываются, мол, в целом статистика у них положительная, живых больше, чем мертвых. Так они могли спорить до глубокой ночи, обсуждая то масштабные исторические события, то судьбы отдельных личностей, то «бардак в стране» и — «бардак у тебя на кафедре научного коммунизма…» – А у тебя в роддоме? – Вот и не ходи ко мне на работу больше, посторонним вход воспрещен. После обеда следующего дня Николай звонил профессору как ни в чем не бывало: «Миша, мне такой чай преподнесли. Приезжай, попьем. Да, у меня есть канистра бензина, налью в твой бак…» Войны стратегические — «войны» между друзьями, а истины всё нет…

*   *   *

Вернемся к отроку Стоянову, которого едва не угнали в Германию. Он был строго предупрежден отцом: «Никаких седянок. Рано тебе за девками бегать. Если тебя в претории румыны не убьют, то я тебя дома прибью…» Суров был потомок хайдутского рода Георгий Стоянов, его и улица побаивалась. Николай этим даже гордился. Затем в село пришли еще и немцы, хотя они твердо обещали Михаю и Антонеску, что вся Транснистория будет отдана под румынское управление. Но ситуация на фронтах давала основания «арийским рыцарям» брать свое слово обратно. Румыны явно не умели справиться с подвластными землями и с подвластным населением. Так что доверить им сбор юношей и девушек для отправки в Германию было делом безнадежным: начнут требовать каракулевые шкурки и отпускать «дезертиров» в катакомбы, благо, они не так далеко от Благоево. За дело взялись немцы, и молодежь начала массово прятаться — кто в зерновых ямах, кто уходил в дальние каменоломни. Николай Стоянов не прятался, потому что по возрасту не подлежал «призыву». Однако его прихватили прямо во дворе. И тут выбежал из хаты Георгий Стоянов. Немцы — не румыны, они мзду не брали (арийцы, высшая раса!) Иногда они уважали отвагу противника. Отец начал буквально вырывать сына из рук фашистов, а мама бегала рядом, рыдала и показывала метрику о рождении сына: «Это советский документ, настоящий. Это не румынская подделка». Немцы, наконец, согласились с доводами родителей, но «на всякий случай» посекли отца шомполами за сопротивление властям. К тому же знали от румын, что Стоянов — колхозный бригадир, значит, наполовину коммунист. Отец истекал кровью, и Николай начал врачевать рубцы. Составлял какие-то мази из разных тавотов, которыми смазывали оси телег, чтобы они не скрипели. Выжимал в тавот добавки из корневищ растений, которые считались бесполезными сорняками. В погребе наскреб мох и плесень, размешал всё это в тавоте. Уже в институте Николай узнал, что пенициллин сделали из плесени, но откуда это мог знать сельский мальчик, окончивший 3 класса до войны?! Интуиция! Его вело к профессии лекаря Провидение. И в Бородино его скальпелем тоже водило Провидение… Призвание вело его по жизни. Вот и у Юры призвание. Планиду не обманешь, сам ведь не пошел по стопам отца — потомственного хлебороба. Более того, сорвал отца с родового корня, переселил в город, а в Одессе крестьянин явно страдал, душе его было дискомфортно и он рано ушел из жизни. Но мы еще не все рассказали об отрочестве Николая. В зиму с 1943 на 1944 гг. в Благоево вошла калмыкская часть из состава Власовской армии. Эти грабили местное население похлестче румын — разбоем. Многих благоевцев избивали, а перед уходом из села публично расстреляли нескольких партизан. Николаю этот дикий беспредел врезался в память, слово «калмык» он употреблял для выражения высшего протеста против дикости и бесчеловечности. Свое освобождение благоевцы встречали со слезами на глазах. Николай сразу начал готовиться к школе, записался сразу в шестой класс, сдав экстерном за два класса. Постепенно с фронта возвращались учителя, школа росла, добавляя сначала 8-й, потом 9-й, и наконец 10-й классы. Николай окончил школу в 1949 году с золотой медалью. Это была первая медаль, выданная болгарину после войны, к тому же «подозрительному», ведь в анкете имелась графа «Находился ли на оккупированной территории?» Хорошо еще, что Николаю не пришлось отвечать на вопрос: «Сотрудничал ли с оккупантами?» А вот его любимому учителю математики Василию Фёдоровичу Проданову на такой вопрос отвечать пришлось. Учитель написал «Не сотрудничал», но кто-то из доброжелателей сообщил компетентным органам, что Проданов давал ребятам уроки математики, считая свои действия не сотрудничеством с оккупантами, а спасением ребят. Объяснения Проданова комиссия выслушала, но не приняла, орден Ленина не дали, а его супруге Елене Гавриловне, которая «жила с сотрудником оккупантов», но сама уроки не давала, так и быть, орден Ленина вручили. Медалист Стоянов с трудом получил паспорт, уехал в Одессу и устроился работать на маслозавод. Говорят, специально купил себе сапоги на три размера больше, чтобы выносить через проходную отшелушенные семечки. Сдавал «бубочки» бабушкам на «Привозе» по 10 копеек за стакан. Покупал пару-тройку пирожков, которые тоже стоили по 10 копеек, плюс стакан газировки с морсом — так питался, а зарплату откладывал, копил деньги на образование. К счастью, поступил без взяток, а деньги отдал родителям, купили не домик даже, а хибарку на Пересыпи. Стояновы старели, понимали, что дети рвутся в иную жизнь. Но расставаться с ними не хотели, переехали в Одессу. Домишко из ракушечника, две комнаты — двадцать восемь квадратных метров, кухня — четыре метра, отопление — печное. «Удобства» — во дворе. Зато близко море, до него было метров триста. Проживали вместе отец с матерью, дочери Варвара и Люба. А вскоре Николай привел в дом молодую жену. У болгарской семьи, приехавшей из села, не могло не быть коровы. Как прокормиться без коровы? И вскоре ее приобрели. Колину маму звали Женей, но знали ее как «Георгиевица» — по имени мужа, так у болгар заведено. Она знала толк в коровах, и сделала удачный выбор, Майка давала двадцать литров молока в сутки, так что и семье хватало, и за молоком приходили покупатели из соседних домов. Однако Никита Сергеевич Хрущев в 1960 году запретил содержать домашних животных в городской черте. Корову надлежало сдать государству.

*   *   *

В сем детям дать высшее образование Стояновы не могли, поэтому в институт поступил только медалист. Николай стал «первым кустом английского газона». Учился хорошо, даже жадно. Профессиональные знания получал в медине, но настойчиво повышал и свой культурный уровень, не пропускал ни одного симфонического концерта в Филармонии, ни одной выставки в музеях, и очень много читал, особенно историческую литературу — мечтал когда-нибудь переспорить Дыхана... Дело, конечно, безнадежное, Дыхан — прирожденный оратор, и память сумасшедшая. Но изредка Николаю удавалось задать вопрос на засыпку даже обожаемому другу. Когда Дыхан «сдавался», Стоянов заливисто смеялся: «Бедные студенты, какого слабенького профессора им приходится слушать… Слушай, Миша! А за что они тебе приносят цветы? А-а-а, понял! Ты ведь тоже почти артист, как мой Юра». Их поединки были похожи на сельскую забаву, описанную Василием Шукшиным в его превосходном рассказе «Срезал». В магазине «Дружба» Стоянов покупал болгарские книги, и огорчался, что ему трудно понимать болгарский литературный язык, к тому же в тех книгах ничего не было написано про Благоево — про любимую малую родину. Да, он покинул её, сам даже считал, что почти предал её, но она-то его не отпускала от себя. О таких, как Николай, говорят, сам себя создал — и как профессионала, и как гармоничную личность. Выстроил себя, да не так, как Мюнхаузен себя за волосы из болота вытащил, а по-настоящему поставил на фундамент, как полагается истинному интеллигенту. Доктор Стоянов ориентировался на Чехова: в человеке всё должно быть прекрасным — и мысли, и дела, и одежда. Он следил за своим внешним видом и за своим здоровьем. Регулярно сдавал анализы, проходил медосмотры. Сын Юрий, когда уже был юношей и все чаще выслушивал планы отца насчет будущего профессорства, как-то с подковыркой спросил: – Ну и что показала твоя капля крови, сданная на анализ? – Она многое может показать, — отвечал Николай, — например, что тебя интересует? – Например, она показывает, что твоя капля — это чистая кровь болгарская, без примесей? Николай Георгиевич шутку не понял, задумался, ушел в себя. Юрию стало даже неловко. И вдруг Стоянов-старший словно очнулся из глубоких раздумий, со вздохом сказал: – Нет, по капле крови не определяется национальность... А если тебя интересует мое болгарство, то скажу тебе так: в каком-то смысле наша диаспора — это тоже своего рода капля крови, взятая у нации на анализ. По результатам того «анализа», который проводит с нами жизнь, становится ясным, какого качества данное племя. Тебе за мое племя краснеть не придется. Сказал, и улыбнулся. Про себя подумал: ведь почти скопировал мысль Бориса Годунова, который сына уверял: «Ты царствовать по праву станешь». Посмотрел на Юрия: сказать или не сказать про Годунова? Решил, что Юрий с ходу не поймает мысль, а философствовать про традиции рода, про традиции отцов не хотелось, длинноватая философия получится. Николай Георгиевич был очень родолюбив, и за честь нации готов был стоять, как за свою. Участвовал в создании первого в СССР Одесского болгарского культурологического дружества, готов был поддерживать его материально. На собраниях страстно спорил, каким путем должно пойти дружество, чему в первую очередь стоило уделять внимание в его дальнейшей работе. В суждениях был категоричен. Но это в принципиальных спорах, а в обычном общении был приветлив, улыбчив, самокритичен и частенько иронизировал над собой. Особенно в связи с тем, что «профессором не стал, зато профессорской рассеянностью заболел». Мог собраться на работу, при этом проверить стрелочки на брюках, чистоту обуви. Но мог не заметить, что на хлястике плаща висит деревянная вешалка. Друзья говорят, что на защиту своей диссертации надел новый костюм, который специально для этого случая купил, конечно, и галстук обновил, потому что все остальные сто галстуков в институте уже видели. Самому себе в зеркале понравился, и вышел… в домашних шлепанцах. Дворник остановила его. Николай расстроился неимоверно, потому что был суеверен, и теперь не сомневался, что ему заблаговременно послан знак о том, что защита провалится. Но помните? Провидение его вело, призвание направляло… Вспоминает Иван Дмитриевич Ергиев, директор «БлАЗа»: «Было время, я возглавлял СТО на посёлке Котовского. То и дело мастера мне докладывали: «Опять ваш земляк в трамвай врезался». Николай был водитель — настоящее чудо-юдо. Я его спрашиваю: «Коля, но он же огромный, трамвай. Как ты умудряешься его не замечать?» Отвечает: «Я его вижу, вижу. Но меня почему-то выворачивает именно в его сторону. Здоровая дубина, он что, меня не видит?!» Говорю, что трамваю трудно увернуться, он на рельсах. «Всё равно, мог бы приостановиться, пока я проеду». Говорят, рассеянность есть свойство особо одаренных, незаурядных людей. Об этом феномене «усиленного внимания к опасному предмету» прекрасно написал Лев Толстой в своей рецензии на рассказ Чехова «Душечка»: «Я учился ездить на велосипеде в манеже, в котором делаются смотры дивизиям. На другом конце манежа училась ездить дама. Я подумал о том, как бы мне не помешать этой даме, и стал смотреть на неё. И, глядя на неё, я стал невольно всё больше и больше приближаться к ней, и, несмотря на то, что она, заметив опасность, спешила удалиться, я наехал на неё и свалил, то есть сделал совершенно противоположное тому, что хотел, только потому, что направил на неё усиленное внимание». И. Ергиев продолжает: «Позже я стал представителем Тольяттинского «Автоваза», и по-свойски заказал две «семёрки» в экспортном исполнении - для себя, и для ныне уже нас покинувшего Фёдора Георгиевича Кирьязова, который был воспитанником Николая Георгиевича. Эти самые известные гинекологи в Одессе, обожали друг друга, но все же соперничали на здоровой основе. Когда Коля увидел у Фёдора «семерку», он на меня обиделся: «Мне почему не заказал козырную машину?» Попробовал объяснить: за машинами надо ехать в Ленинград - только там, при перегрузке с ж/д платформ на корабль, идущий в Канаду, две «семёрки» могут «забраковать» по нашей просьбе; но ты же из Ленинграда не приедешь своим ходом. Что тут началось! «А мне как раз в Ленинграде машина нужна в первую очередь! Сын в БДТ служит! Понимаешь, артист у Товстоногова. Я бы припарковал «семерку» поближе к парадному входу в театр, режиссёры увидели бы козырную машинку, поняли бы, что я влиятельный человек… Сам Басилашвили может быть удивился бы…» Я продолжал переубеждать друга: «Коля, тебе не всё равно, какую машину бить?! Ладно, раз надо, бери мою. Я позже себе ещё закажу». «Нет! Я у друзей ничего не забираю, я только даю друзьям». Таким он был. Вроде обыкновенным, но вот не стало его, и исчезла какая-то краска в моей жизни». Семья для Николая — превыше всего. Узнав, что воспитательница в детском саду заставляла Юру есть кашу, запивая ее молоком с пенкой, возмутился, заочно обозвал ее «калмычкой», чего окружающие никак не могли понять, ведь не всем было ведомо о зверствах власовского национального батальона в Благоево. Успокоившись, попробовал объясниться с невидимым оппонентом: «Это шрамы моего детства… Что-то всегда наносит в детстве зарубки — они в нашей памяти. Я никогда не забуду, что боялся калмыков, а Юра будет помнить, что его воспитательница заставляла пить молоко с пенкой… Впечатления и впечатления — в них то гарь, то аромат меняющихся эпох. По мере развития человечества горе будет мельчать, наверное… У людей появится больше комфорта. С другой стороны, атомная бомба бабахнет — тут и «калмыки» не нужны… Или я не прав? Конечно, не прав — если атомная бомба, значит «калмыки» уже в штабах и на пультах управления». Надо же было случиться, рожать «калмычка-няня» приехала в роддом № 7, и Стоянов носился с ней, всем видом показывая, как он виноват перед ней. А когда родился малыш-здоровяк, поздравил молодую маму, и спросил, улыбаясь: «Вы ему пенку от молока давать не будете? Обещайте… Мальчики не любят… Я внукам пенку давать не буду, обещаю». Внуков он ждал — это же запланированные академики Стояновы! Но с внуками Николаю не повезло: сын развелся, и невестка сделала Николая Георгиевича «невъездным» в свою семью. Сказать, что переживал, — ничего не сказать. Он считал эту разлуку личной катастрофой, словно кто-то грубо разворотил стояновский газон, и разнес дерн по частным дачам. Упрекал сына: «Не был бы артистом — не развелся бы. Врачи более нравственны, чем актеры. У вас в крови, несколько раз жениться…»

 *   *   *

Каждое утро Стоянов делал зарядку. Всю жизнь, кроме тех редких случаев, когда накануне встречался с друзьями, и они соблазняли его рюмкой водки. Выпивать не умел, и поэтому утром чувствовал себя неважно. Друзья говорили, надо похмелиться, он вздрагивал и отвечал: «У меня и без того тяжелейшая посталкогольная интоксикация… А все из-за вас, зачем я только вам доверился?..» Последнюю фразу он произносил примирительно. И было ясно, что на товарищей он не сердится. Иван Дмитриевич Ергиев рассказывает о постоянной готовности Стоянова в любое время суток поспешить на помощь друзьям. Было это в памятном 1987 году. Тогда СССР готовился отметить 70-летие Великого Октября, торжественных мероприятий было намечено много, поэтому праздновать начали задолго до знаменательной даты. Настроение у людей было приподнятым, хотя и проблем в стране накапливалось все больше и больше. Никто не ожидал, что на Пленуме ЦК КПСС с жесткой критикой выступит Ельцин, «испортит праздник», хотя Ленин считал, что лучший способ отметить юбилей — поговорить о недостатках. Речь Ельцина стала своеобразным стартом дальнейших бурных событий, приведших к распаду империи. Ивана Ергиева 3 ноября (заблаговременно, пока не стали звать на официальные мероприятия) пригласил в гости Генеральный консул Болгарии Георгий Митев. Только подали аперитив, у Натальи Петровны Ергиевой начались предродовые схватки. Она не то что испугалась, но ей было неловко, что доставляет хлопоты хозяевам, да еще в учреждении столь высокого ранга. Жена консула Елена уже начала греть воду, готовясь впервые в жизни принимать роды. В это время Иван Дмитриевич позвонил Стоянову, «доложил обстановку» и выслушал приказ: – Всем стоять и никаких действий не предпринимать! Я выезжаю, инициатив не проявлять. Все что мог, ты уже сделал, отойди в сторону. Скорая помощь и та быстрее не приехала бы. Стоянов увез Наталью Петровну в свой роддом. А утром позвонил Ергиеву. Тот сразу схватил трубку: – Так и знал, что не спишь. Молодец! Поздравляю с третьим сыном! Первым на этом свете он увидел меня! Знаю, крестным отцом не позовешь, из-за моей жены. Но вообще-то она скоро примет православие… Новорожденного назвали Александром, а Стоянов тайно надеялся, что назовут Николаем… «Хотя, глупые фантазии… Так пол-Одессы станет Николаями. Хватит одного рассеянного, не дай бог в крестного удадутся». Александр Иванович Ергиев стал очень вдумчивым, организованным человеком и прекрасным экономистом, надежным помощником отца. В 2009 году Иван Дмитриевич Ергиев вместе со старшим сыном Дмитрием побывали в Софии, пригласили в ресторан всю семью Митевых — с дочерьми, зятьями. Говорили несколько часов кряду. Госпожа Елена Митева спрашивала: «А как там наш доктор Стоянов? Передавайте ему привет, я не забуду, как он осмотрел мои приготовления, и улыбнулся. «Думаю, Наташа потерпит, пока мы домчимся до роддома. Но иначе, если бы действовать надо было безотлагательно, я бы лучшей ассистентки не желал». Отставной генконсул весело заметил: – Жена считает, что это был лучший комплимент в ее жизни. Она всем рассказывает, как лучший одесский гинеколог Стоянов похвалил ее за пеленки, которые она нарезала из наших простыней, и за тазик с теплой водой… Не знаю, какой я дипломат, но галантностью я так и не сравнялся со Стояновым. Мы его не забываем… Потом вспоминали, как дети «разных народов» играли вместе: дочери болгарского генерального консула и сыновья этнического болгарина, советского инженера. Младшие Митевы и Ергиевы вместе ходили в одесские театры, учили друг друга русскому и болгарскому языкам. Теперь, повзрослев, они говорили, что случившийся обрыв в отношениях огорчает как Ергиевых, так и Митевых. Изменились времена, и подобных отношений у новых поколений болгар этнических и болгар из метрополии становится все меньше. Почему об этом мы здесь вспомнили? Николай Стоянов своим историческим чутьем, которое он успел сильно развить, уловил, что геополитика ведет к угасанию контактов между «братушками», очень это переживал: «Я слабею, и это чепуха. Слабеет любовь между диаспорой и метрополией — вот духовная утрата невосполнимая. Для обеих сторон…»

*   *   *

Стоянов умер, так и не увидев сына состоявшимся артистом. Сомневался, не совершил ли сын ошибку: мог бы прекрасно лечить людей, а он их «лечит» хохмами. За неделю до его смерти Юрий вынужден был слетать на несколько дней в Питер на съёмки «Городка», когда вернулся, Николай смог произнести только одну фразу: — Зачем прилетел, как же твое телевидение? Смирился ли отец с выбором сына — это сомнение ушло вместе с ним. На камне в Благоево есть имя первопоселенца из рода Стояновых. Наверное, будут времена, когда в Благоево появится пантеон замечательных людей, и в него внесут имя ученого, прекрасного доктора Николая Георгиевича Стоянова. Если рассказ о гинекологе Н. Стоянове посвящался его личностному феномену и окружавшим его друзьям- современникам, то портрет доктора Фёдора Георгиевича Кирьязова мы набрасываем штрихами — родоведческими сюжетами с элементами болгарской этнологии. Иными словами, мы коснемся отдельных веток на древе, посаженом в Большом Буялыке в 1802 г., но «частные сведения» из биографии Кирьязовского рода, надеемся, могут быть полезны для того краеведа, кто в будущем начнет писать историю Благоево.  На памятном камне в честь Благоевских первопоселенцев в первом столбце записано имя «Кирияз Стоян». Долгие годы в Благоево был квартал или даже хутор, который назывался «Кирьязовка» — он тянулся «от матката» в сторону Лизинки, сейчас от квартала остались редкие фундаменты былых землянок. В Болгарии, в Страндже, Кирьязовский род дервенджиев (охранников горных перевалов) был широко известен, о нем подробно написано в книге Балчо Нейкова – «За праотците на войводата Стефан Караджа, Стефан Караджа и неговите предци». Есть предположение, что Кирьязовский бунтарский отряд дервенджиев состоял в основном из родственников, и он в полном составе переселился в места, где ныне раскинулось Благоево, — обособился, локализовался как полувоенное поселение, примерно по той же схеме, как поселялись в Новой Сербии болгарские повстанческие полки (нынешняя Ольшанка на реке Синюха в Кировоградчине). А само село Большой Буялык разрасталось от «Кирьязовской дервенджийской слободы» — на восток, в сторону будущего Гудевичево. Природа не терпит статичности, постепенно слобода рассасывалась, расползалась: Кирьязовские женихи не только приводили себе жён из других кварталов, но и сами уходили в «приведени зетове». Кирьязовы появились в 3-м, 6-м, 7-м кварталах Большого Буялыка (доктор Кирьязов сказал бы: Гетероз (Heterosis) — смешанная сила: увеличение выносливости, сопротивляемости различным болезням)

Из книги В.П. Кирьязова "Благоево и Благоевцы"